Команда Fortis
Команда Fortis – это ученые, писатели, ясновидящие, уфологи, собравшиеся вместе с единственной целью: разгадывать тайны земли русской.
Сильные не только духом и физически, но и знанием, многие сферы которого сегодня только открываются думающей части человечества.... Читать еще...
Команда Fortis в средствах массовой информации.
Телепередачи с участием наших специалистов
<<< Назад
Газета "Оракул"
Шедевр деревенского мастера
Несколько лет назад путешественники, ученые, изобретатели, ясновидящие и уфологи, уставшие действовать поодиночке, решили объединиться и создали исследовательскую команду Fortis. Перед вами — рассказ участницы этой команды об одном удивительном расследовании.
Вести издалека
В северных районах России — там, где начинается тайга, необъятная, суровая, одинаковая на сотни километров в своей величественной красоте, есть немало брошенных деревень. Во многих, по данным последней переписи, числится один, двое, пятеро жителей, однако на деле — последние старики перемерли, молодые подались в города. Хотя, как сказать — старики? Если верить статистике, средняя продолжительность жизни деревенских старожилов — 60-65 лет. Сельское хозяйство здесь не очень популярно — видимо, потому, что короткое и позднее лето бывает слишком жарким и засушливым, межсезонье холодное и сопровождается неслабыми ветрами, а зимы суровые — ведь уже в Костроме для зимнего денечка -30° норма. А работают, в основном, северные жители на различных добычах и производствах, на железке. Вот и подаются молодые туда, где и свет, и вода, и отопление. И заколачивается просторный, крепкий, из толстенных бревен на совесть сработанный дом. Продать его некому. Он остается догнивать под ветрами и снегами сурового Севера.
На самом деле, эти северные избы — настоящее чудо! Просторные, двухэтажные, с высоким чердаком, подполом холодным — для хранения запасов, и теплым хлевом, в котором зимует скотина. Одна большая печь, будучи хорошо протоплена, способна поддерживать нужную температуру во всем доме несколько дней. Такой дом дышит, летом сохраняя прохладу, а зимой — тепло. На каждом этаже — по 3-4 горницы, обычно — большая, с печкой, и пара маленьких, одна из которых приспособлена под кухню. Вот такие красавцы-дома, все в деревянном кружеве резных наличников, молча, покорно умирают, покинутые хозяевами.
Оставленный без присмотра дом — в точности, как старый человек, оказавшийся вдруг никому не нужным! В нем начинает прогнивать крыша, сыплются кирпичи из вроде бы надежно сложенной печки, проваливаются полы — он умирает на удивление быстро, как бы ни был крепок. И вот уже через 2-3 года небрежения взгляду предстает почерневший накренившийся остов с проваленной крышей и торчащей из нее печной трубой — в жесте отчаяния и беспомощности, как бывает видима в последний раз над ровной гладью воды бессильно хватающая воздух рука утопающего…
И, наконец, самое страшное зрелище представляют целые вымершие деревни — домов в двадцать, а то и более. Вечерами над ними повисает плотный серый туман, в сумерках кажется, будто от дома к дому мелькают, перелетают бесплотные тени — и далекий волчий вой или медвежий рев из тайги служит аккомпанементом пугающему танцу бликов луны на домах, еще агонизирующих, и тех, что уже стали скелетами. А на брошенных, травою заросших покосах пляшут загадочные синие огонечки…
О таких деревнях нашей исследовательской команде Fortis в последнее время часто приходили письма. К примеру, мне написала подруга из Костромы: «Здесь очень красиво и много тайн. Будет о чем написать! А то кладоискатели приезжают и только грабят, а ты книжки пишешь — всем, наверное, интересно будет правду про эти края узнать. Приезжайте, пока в мертвых деревнях все интересное не опоганили!». Ее письмо дало толчок для организации экспедиции.
Мертвая деревня
Деревня Малые Федотки осталась покинутой не долее десяти лет назад. Пройдясь по длинной грязной главной (и единственной) улице из края в край, мы сначала подумали, что пара домиков наверняка живые — провода подведены, окна целы и даже полощется в них белая пена тюлевых занавесок. Потому начали с тех, которые издалека светят провалами в крыше и зияют пустыми глазницами выбитых окон. Одновременно с тяжелым запахом покинутого жилья — в нем смешиваются нотки плесени, пыли и невычищенной печной золы — здесь в самую душу проникает тяжелое ощущение: будто дом, принимая незнакомцев в свое чрево, стремится похоронить их, высосав за несколько мгновений всю жизненную силу.
Осматривая каждую комнату, мы находили горы старого тряпья и обуви, бедную посуду, в подполах пустые полусгнившие лари и сундуки, много кадок, глиняных горшочков, хотя и треснутых, но все равно красивых. Тяжесть ощущений множилась, и уже в третьем жилище мы были уверены, что не только не увидим ничего интересного, а уж никогда не выберемся из мертвой деревни…
В полумраке подпола теряется луч фонарика. На губах — сырость и холод, и шепотная скороговорка древнего заговора: «По вере своей обрету силу и кротость Учителя для преодоления бед. Выступлю против всякого зла и сподвижников его и под святой десницей сокрушу всех врагов своих. Святой преподобный отец Николай, привлеки великое могущество Христово и все воинство его на помощь нам»...
Он похож на молитву. Он и есть молитва, только очень древняя, сформировавшаяся из праславянских верований и перешедшая в христианство с одним-единственным изменением — имени светлого духа, к которому обращаешься за помощью и защитой. Неожиданно мы наткнулись на две небольшие иконы. На Богородице — проржавевший и запыленный донельзя оклад. С другой из-под блестящей фольги проникновенно смотрел мне в глаза Никола Мирликийский. Тот самый, к которому обращен заговор. Неумело покрашенный белой краской киот с подсунутыми рождественскими цветочками из фольги лишь усиливал глубину и проникновенность его взгляда. Я бережно прижала икону к груди:
— Спасибо тебе, Святой Николай. Ты, что ли, меня услышал?
С этого момента все как-то изменилось: мы уже не слышали шорохов, шепотов и стонов умирающих домовых, не ощущали тяжкую печать проклятья. В соседнем доме нашли пачку старых документов и рассыпающуюся, пожелтелую школьную тетрадку. Поскольку в ней были проставлены даты, решили, что чей-то дневник, и тоже забрали. Встреча с иконой содержала в себе глубокую тайну — и мы чувствовали, что непременно должны ее разгадать.
Я осторожно отделила полусгнившие планки самодельного киота, оставив лишь наклеенную на доску репродукцию под фольговым окладом. Это была великолепного качества раскрашенная фотография. Наспех протертая тряпицей в первые минуты, как мы ее нашли, она была еще в грязи, пыли и плесени. Но — она была прекрасна и значима, так же, как самая лучшая из писанных великими мастерами. Мы держали в руках настоящее произведение глубокого вдохновения — нетленное чудо искусства. И неровность грубой доски, и слегка помутившиеся краски, и ржавые гвоздики, и наивно прочеканенный фольговый оклад — все это создавало неповторимую и неотразимую в своем художественном впечатлении гармонию. Самодельная икона была так прекрасна и величественна — глаз не оторвать!..
Чудо иконописца Виктора
Она еще несколько недель пролежала у меня дома, пока вдруг, занимаясь обычными делами, я не услышала внутри себя далекий призыв: «А как же я? Почему ты про меня забыла?». И в сознании моем возникли дивные глаза Николы, исполненные величия и прощения, знания и печали. Бросив все, уселась я восстанавливать деревенский шедевр: ошкуривать доску, покрывать лаком… А икона — она как будто говорила со мной, рассказывая свою историю. В сознании одна за другой возникали картинки — более всего это похоже на разворачивающуюся с тихим шелестом кинопленку.
В деревне Малые Федотки жил обычный мужик, рабочий-станочник. У него была жена, учительница, которую он очень любил. Детей у них не было. Мужик старательно работал в городе на заводе, получал премии и сверхурочные. Выпивал по праздникам крепко. Ходил на охоту. Дрался с соседом. Все, как у всех. И так было долго, мужик уж на пенсию вышел, — до того момента, как не стала похварывать его жена. А когда в областной больнице сказали ему, что у нее опухоль и медицинскими способами излечить ее невозможно, мужик, понятное дело, с горя запил. Но в запое помнил, что жена умирает в больнице, и всякого, с кем говорил, спрашивал: нет ли какого, хоть чудесного, средства вылечить ее? И вот бабка одна ему сказала. То ли случайно, то ли утешить думала, то ли отвлечь заботою. И сказала она вот что: «Ты, Витюня, должен добыть икону. Какую — я не знаю. Но только вот она, икона эта, может жизнь твоей Зое продлить. А поскольку у нас в деревне икон нету ни у кого — безбожно мы жить уж привыкли, то ты пиши иконы сам. Попробуй — вдруг получится?».
На другой день, едва справившись с тяжким похмельем, мужик отправился в город. Накупил кистей, красок, альбомов — всего с лихвою, чтоб живописцем стать. Он даже вызнал у кого-то, что сначала иконный рисунок надо на бумаге делать, затем на кальку переводить и, наконец, с нее — уже на доску. И потянулись дни: рука станочника, который и в школе-то выше тройки за рисунок и черчение не получал, конечно, не годилась, чтоб выводить геометрическую иконописную гармонию. Он портил листы альбома один за другим, получались у него не лики, а пугала с безумными асимметричными лицами. Рвал листы, расшвыривал по всей горнице. И снова пил, и снова в горячечном бреду хватался за карандаши, за краски. А еще он часто ездил в больницу: жене то становилось лучше, то снова хуже, но все, оплывая слезами, никак не догорала тоненькая свечка ее жизни. И после каждого посещения с прежним пылом, почти с яростью он хватался за призрачную надежду, что однажды непослушная рука вдруг сама узнает, поймет, как это — выводить на белом листе гармонические геометричные светлые образа. А потом, глядя на свои уродливые попытки, доставал пузатую бутыль и хлебал прямо из горлышка. И снова смотрел, смотрел в пустые доски. И снова рвал листы, а потом бессильно и горько плакал.
В минуту черного отчаяния поднялся он на чердак. Не просто поднялся — с толстой пеньковой веревкой в руке. «Если есть средство и я о нем знаю, — примерно так думал несостоявшийся иконописец, — если Бог послал мне эту весть, то за что эта неимоверная мука невозможности?! Почему Бог не может хотя бы один раз водить моей рукой, чтобы одна — всего одна!! — икона получилась?». В таких мыслях гулко прошагал он по чердачному помещению, обошел сеновал, задирая голову, чтоб сообразить, на какой из несущих балок будет удобнее закрепить веревку, как вдруг… споткнулся о кипу пожелтевших плотных листов фотографической бумаги. Матюкнувшись, присел на корточки, решив хоть посмотреть, что за хлам на чердаке валяется. Ведь в этом доме жили и отец его, и дед, а, возможно, даже прадед, все они, понятно, сваливали то, что в хозяйстве не сгодится, а выкинуть жаль, на чердак. Теперь, стирая ладонями пыль, мужик обнаруживал одну за другой потрясающие дореволюционного качества раскрашенные фоторепродукции с икон великих мастеров. Они смотрели на него с пониманием, с добрыми печальными улыбками. Долго сидел он над кипой листов, а потом решительно бросил веревку, бережно собрал листы и побежал по лестнице вниз.
В следующие дни кропотливо и не спеша, на трезвую голову он осваивал новый вид ремесла: бережно обрезал репродукции, разглаживал, если где-то бумага чуть позамялась, и мебельными гвоздиками набивал на доски. Потом стал думать над окладами — и легкая чеканка иглой по фольге либо долотом и гвоздиком по жести очень скоро стала получаться у него весьма изысканно. Он увлекался более и более, изготавливая вместе с иконой киот, раскрашиваемый красками, украшаемый цветочками из фольги, элементами елочных игрушек. Соседка, случайно застав его за этим занятием, долго ахала над иконой Богородицы и даже заказала себе такую же — за целых три рубля. Он делал иконы одну за другой, забывая поесть, не то что испить горькой. Его руки без устали набивали репродукции на доски, прилаживали оклад и весело, споро чеканили. Потом начинались плотницкие работы по киоту, потом — его украшение. Только вот до лакировки он не додумался, что, впрочем, никому не мешало любить его иконы и заказывать их часто. Скоро большинство домов в деревне украсилось иконами его работы.
А потом случилось неотвратимое: умерла его Зоя. Он сладил похороны, позвал на поминки всю деревню и — наверное, если б пришло осознание, что вот и все, вот и один остался, позже свалился бы в запой... Но волшебным образом в день после поминок потянуло его на чердак — поискать: может, еще какие листы чудесные там завалялись. И под пучком старого сена отыскался один — последний. С него проникновенно, печально и нежно смотрела в глаза мастеру святая преподобная Зоя!
Ее он делал с особым тщанием — около полугода, один оклад раза три перебивал. И так в постоянных трудах, разговаривая со своей любимой иконой, когда становилось невмочь и старческие слабости одолевали, прожил мужик еще несколько лет. А когда стал помирать, то соседки говорили ему в утешение: «Ты, мол, Витя, всем и у нас в деревне, и в соседних селах иконы сотворил. Великое дело! А то ведь настоящие-то дорого стоят, не укупишь. А твои красивые — не хуже»…
Разгадка в дневнике
Мы смотрели и не могли оторваться — так проста и понятна в своем совершенстве была восстановленная икона. А потом стали разбирать привезенные из домов документы.
Среди них обнаружились: свидетельство о прохождении обучения работе на токарном и других станках на имя Виктора Сафоновича Т***, его же аттестат вечерней школы и свидетельство о смерти, видимо, полученное соседями, и еще одно, на несколько лет раньше, жены его Зои. Бережно раскрыв дневник, мы с трудом разбирали на хрупких листах выцветшие каракули. И почти не удивились, что из простой речи того человека, кто день за днем вел записи своего несчастья и своего подвига, явилась та самая история, которую я уже видела, работая над иконой.
Наверное, нет однозначного объяснения тому, что под нашими пальцами и взглядами дневник мастера рассыпался в прах. Может быть, бумага школьных тетрадок столь долго вообще не живет? Или нельзя было так резко изменять условия ее хранения? Но нам тогда подумалось, что дневник просто до конца сыграл свою роль — стал документальным подтверждением моего видения, и теперь мог спокойно уйти в небытие.
Анна БАРИНОВА
